ВРАНГЕЛЬ Н.Н. БОРИСОВ-МУСАТОВ, биограф.очерк, илл., изд.БУТКОВСКОЙ СПб 1910г. ПРИЖИЗНЕННОЕ ИЗД.

Врангель, Н.Н. "Борисов-Мусатов" / Биографический очерк барона Н.Н. Врангеля. СПб.: изд. Н.И. Бутковской; [тип. Морского министерства], [1910г]. - [2], 44 стр.,16 цветных и черно-белых иллюстраций на 10 листах(включая 1 лист фронт. (портрет Борисова-Мусатова), формат:21х18 см. - («Современное искусство» серии иллюстрированных монографий; Вып. 1). Николай Николаевич Врангель (1880-1915) - один из самых замечательных и тончайших знатоков русского искусства, критик, организатор художественных выставок, на которых экспонировались произведения русского и зарубежного искусства, автор множества научных трудов по истории искусства. Представленная книга открывается фотографией скульптурного портрета В.Э.Борисова-Мусатова работы А.Т.Матвеева. Биографический очерк жизни русского художника Виктора Эльпидифоровича Борисова-Мусатова (1870 - 1905), одного из лидеров Московского товарищества художников, члена Союза русских художников, выработавшего собственную живописную манеру, сочетавшую глубоко индивидуальную переработку принципов пленэрной живописи с декоративизмом общего решения картины (т. н. "декоративный пленэризм").Борисов-Мусатов- русский художник,мастер символических изображений "дворянских гнезд". СОСТОЯНИЕ на ФОТО( частичные(незначительные) утраты бумажного корешка), ДОСТАВКА ЛОТА в ДРУГОЙ РЕГИОН-ПОЧТА РОССИИ.

ДЛЯ СПРАВКИ:Издательство Н.И. Бутковской размещалось в СПб в доходном доме золотопромышленника П. И. Кольцова по адресу: Офицерская ул., д. 60 (ныне Декабристов).Будучи неравнодушной к изобразительному искусству Н.И. Бутковская выпустила целую серию монографий о замечательных художниках своего времени. За восемь лет увидели свет выпуски серии «Современное искусство», посвященные Борисову-Мусатову, Врубелю, Левитану, Куинджи, Рябушкину, Серову, Рериху и другим известным художникам. Авторами очерков были признанные знатоки искусства Н.Н. Врангель, А.А. Ростиславов, Н.Э. Радлов, а также друг и соратник по театральным проектам Н.Н. Евреинов, написавший о «гениях рисунка» Ропсе и Бердслее. Виктор Эльпидифорович БОРИСОВ-МУСАТОВ— русский живописец XIX-XX вв., загадочный певец тишины и дворянских усадеб, творчество которого пронизано тонким лиризмом, ассоциируется с грезами, светлой грустью и нежностью. Короткая биография Виктора Борисова-Мусатова не столь богата событиями, но картины его, пронизанные жаждой прекрасного, до сих пор доставляют большое эстетическое наслаждение истинным ценителям искусства.Обаятельный застенчивый горбун, он был не с передвижниками, не с академистами, не с авангардистами. Чистота и красота, грезы, неизъяснимая грусть и нежность – с такими настроениями ассоциируется русский художник Виктор Борисов-Мусатов. Поэт Андрей Белый назвал его «тончайший и нежный горбун», и был прав. Изображать прекрасное без дешевой сентиментальности, очень тактично и тонко, без какой-либо морали и назидательности, не выражать идеи, но являть красоту, не скатываясь в пошлость, – это редкий дар. Борисов-Мусатов им обладал.Дед художника, Борис Мусатов, был крепостным при саратовском помещике Шахматове. Отец после отмены крепостного права поступил камердинером в услужение к старику Шахматову – жил при нем в столицах, бывал в Париже. Женился на симпатичной Дуняше - кстати, дочери владельца живописной и переплетной мастерской. Вскоре выучился на бухгалтера, работал на железной дороге. За первые годы семейной жизни Мусатовых их четверо детей не выжили, умирали практически сразу после рождения. И наконец родился мальчик, которого назвали Виктором – необычное для крестьянского сына имя. Долгожданного ребенка любили несказанно. И каким же горем для родителей стало, когда в три годика мальчик вдруг утратил живость, начал часто плакал, стал нервным, замкнутым. Оказалось, что малыш неудачно упал. У него стал расти горб, ребенок капризничал и тосковал. Случай свел семью с врачом, использующим новые ортопедические методы лечения. И произошло чудо: к Вите вернулась радость, горб перестал расти (хотя остался при нем до конца жизни), а остановившийся было рост возобновился. Увы, это не было окончательным выздоровлением, Борисов-Мусатов всю жизнь страдал от болей, у него развилось хроническое воспаление позвонков, перешедшее в костный туберкулез. Но, безусловно, вмешательство доктора значительно облегчило мучения.Важную роль в воспитании будущего живописца сыграл дедушка Борис, его имя стало в дальнейшем основой двойной звучной фамилии.С детства он любил рисовать, а еще больше – мечтать. Вблизи города на Волге был небольшой пустынный островок. Маленькому Вите он казался раем. Он добирался до острова, доставал краски, рисовал, грезил. Ребенком (да и взрослым) был очень застенчивым, но при этом милым, обаятельным и достаточно энергичным. В Саратовском реальном училище Виктору повезло с преподавателем рисования. Недавно выпустившийся из петербургской Академии художеств Василий Коновалов разглядел незаурядный талант мальчика и дал ему первые профессиональные уроки. Училище Мусатов вскоре оставил и начал сам заниматься живописью – сначала самостоятельно, а в 1870 году отправился в Москву и поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества (МУЖВиЗ). Не задержавшись в Москве, он едет в петербургскую Академию художеств и берет уроки у Павла Чистякова. Кстати, двойную фамилию художника некоторые исследователи считают данью уважения деду, а другие придерживаются версии попроще: отец нередко в документах подписывался «Мусатов, Борисов», подразумевая «Борисов сын». Вслед за ним так делал и сам Виктор. В МУЖВиЗ из-за этого возникала путаница, его называли то Борисовым, то Мусатовым. И в Академию он уже поступил под фамилией Борисов-Мусатов, да так и остался. Увы, его слабое здоровье и петербургский климат не сочетались никоим образом. Пришлось уехать и вскоре восстановиться в МУЖВиЗ, где пошел в класс к Поленову.В 1895 году Борисов-Мусатов много путешествует: Крым, Кавказ, а потом – Париж. Откуда деньги, спросите вы. Первая принесшая ему успех картина написана в стиле Серова и Коровина и написана великолепно. По крайней мере, так решила великая княгиня Елизавета Федоровна, отдав за выставленную в 1894 году на ученической выставке картину «Майские цветы» 150 рублей – весьма высокая цена, да еще и для ученической картины. Это и позволило художнику путешествовать на следующий год. Впрочем, ничуть не помешало критикам заклеймить его популярным в ту пору в обращении с художниками словечком «декадент». В Париже он провел три года, занимаясь в мастерской Кормона. Открытие работы на пленэре, импрессионисты, постимпрессионисты и символисты вокруг, Боттичелли, Ватто, Веронезе – в Лувре… И главное увлечение – Пьер Пюви де Шаванн. Его Борисов-Мусатов считал величайшим художником современности. Пытался даже устроиться к нему в ученики, но не довелось – Пюви-де-Шаванн был уже очень стар и вскоре умер. Значение Парижа в творчестве Борисова-Мусатова трудно переоценить. Увы, снова вмешалась болезнь. Ему пришлось пережить очередную операцию и вернуться в Саратов.Но возвратился он нашедшим себя художником.В 1898 г., испытывая финансовые трудности, художник приехал в Россию, начав плодотворный период своего творчества. На его холстах возник образ знаменитой «мусатовской девушки», нежной и мечтательной. Определились его темы: старинные усадьбы, платья с кринолинами, грезы о прошлом. Ни в коем случае не стоит это путать с детальным воссозданием, которое можно наблюдать, к примеру, у певца русской идеализированной старины Константина Маковского. Борисов-Мусатов совершенно не увлечен историческим прошлым, его "прошлый век" – о мечтах, поисках Прекрасной Дамы, тонкости, изяществе, грезах, символике любви и чистоты. Но вопрос, что за эпоху он пишет, художник отвечал: «А это, знаете ли, просто красивая эпоха».Виктор Борисов-Мусатов создал ряд работ, посвященных жизни русских дворян XVIII столетия. Вдохновение он черпал, посещая в 1901-1902 гг. саратовские имения: Зубриловку, Слепцовку, Введенское. На произведениях живописца появлялись старинные усадьбы и парки как ностальгия по эпохе, которая на глазах автора растворялась в прошлом. Еще в Париже Борисов-Мусатов отказался от масла и перешел на темперу – это одна из особенностей его творчества. Он всю жизнь мечтал о монументальных росписях. С каким восторгом думал он о росписи ратуши Пюви-де-Шаванном! Как мечтал сам совершить что-то подобное... По сути, переход к темпере – это попытка станковую картину приблизить к фреске, темпера позволяла создать иллюзию такой росписи. Борисов-Мусатов был близок к исполнению мечты. В Кропоткинском переулке архитектор Федор Шефтель строил особняк Дерожинской. Он хотел, чтобы расписывал гостиную Борисов-Мусатов. И поныне в Третьяковке хранятся эскизы к «Временам года» (1, 2), которыми он планировал украсить стены. Но Дерожинская категорически не приемлет его варианты и отказывается от его услуг.Последние три года его жизни имя Борисова-Мусатова звучало достаточно громко, но еще не настолько, чтобы прогнать беспросветную бедность. Заточен в саратовской глуши он был в общем-то не из любви к глуши, а потому что не имел средств на жизнь в столицах. В 1904 году в Германии с большим успехом прошла его персональная выставка. Быть может, признание, выход из замкнутого круга безденежья и такая желанная возможность монументальных росписей были близки? Но всё это немножко запоздало. Позже Андрей Белый назовет его своим вдохновителем. Позже общество «Голубая роза» объявит его своей предтечей. А тогда, в 1905 году, страшно бедствовавший художник, вложившийся в работу над ненужными уже эскизами, по протекции Поленова, с женой и дочерью Марианной провел лето на пустующей даче Цветаевых в Тарусе. Там же осенним утром он умер совсем молодым. Борисов-Мусатов ненадолго пережил одну из своих главных муз, Надежду Станюкевич.«Где я найду моих женщин прекрасных? Чьи женские лица и руки жизнь дадут моим мечтам?», – спрашивал художник. Впрочем, ответ он знал. Борисов-Мусатов всю жизнь испытывал нехватку натурщиц. Платить им было нечем, богемный образ жизни с привлечением барышень легкого поведения в этом качестве был ему чужд. На большинстве его картин изображены три женщины: его младшая сестра Лена, его жена Елена Александрова и Надежда Станюкевич – хороший друг, жена литератора Владимира Станюкевича, тоже хорошего друга художника. Впрочем, были в его жизни и менее известные увлечения: на «Гобелене» фигурирует Анна Воротынская, в которую он безнадежно и безответно влюблялся в юности. Была у него страсть и к супруге друга, купца Федора Корнеева, Ольге. Заметив его увлеченность, Ольга обвинила художника в лицемерии. Он переживал этот разрыв очень тяжело. Но ведь в конце концов он все-таки женился? Елена Александрова – тоже художница, они вместе учились в МУЖВиЗ. Первое предложение ей он сделал в 1895 году и получил отказ. «В жизни я буду, конечно, всегда только безнадежно влюбленным», – заключил художник. Тем не менее, одну из самых известных картин, «Водоем», которая к тому же сразу была признана шедевром и куплена, он написал в 1902 году. Это был счастливейший период в его жизни. Он приехал в Зубриловку с сестрой и невестой. Да-да, Елена Александрова на этот раз приняла его приглашение. В 1904 году у них родилась дочь Марианна, которая в будущем тоже стала художницей.Короткая, быстро угасшая жизнь. По формальным признакам – не самая счастливая, пожалуй: увечье, страшные боли, безденежье, редкие вспышки признания на фоне постоянной критики, да что там, даже любимая женщина не с первого раза предложение приняла. Но глядя на прозрачные, сине-зеленые блики его картин, на прекрасных, словно из другого мира спустившихся на его холсты женщин, на удивительно музыкальные пейзажи, суть которых – поэзия и музыка, а не ботаника, понимаешь, что не мог человек, видевший столь тонкую, непреходящую красоту, от которой щемит сердце, не быть счастливым. ВРАНГЕЛЬ, Николай Николаевич(1880-1915)- русский историк искусства из дворянского рода Врангелей,барон.Его старший брат — один из главных руководителей Белого движения в годы Гражданской войны в России барон Пётр Николаевич Врангель (1878—1928).Николай Врангель-Искусствовед, художественный критик, основатель-редактор журнала «Старые годы» (1907–1915), соредактор С. Маковского в журнале «Аполлон» (1911–1912), активный член «Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины». Автор каталога «Русский музей императора Александра III. Живопись и скульптура» (т. 1–2, СПб., 1904), соавтор И. Грабаря по «Истории русского искусства» (им написан V т. М., 1913).«Что-то арабское было в Коке, и не только в смуглости лица и в каком-то своеобразном блеске глаз, но и в сложении, во всей его повадке, в его чрезвычайной живости и подвижности, в чем-то жгучем и бурном, что сразу проявлялось, как только он чем-либо заинтересовывался, да и в манере относиться к людям не было ничего славянского или германского, скандинавского, словом – арийского или европейского. Первое время Кока Врангель немного пугал меня своим чрезмерным натиском. Он относился к человеку, который был ему нужен, как к крепости, имеющей быть взятой в кратчайший срок. Он „штурмовал людей на суворовский лад“. Да и смеялся Кока совершенно по-особенному, несколько по-дикарски – уж очень откровенно, уж очень бесцеремонно. А смеяться он любил, что, между прочим, вызвало сразу мою к нему симпатию, сглаживая то ощущение опаски, которое вызывала его безудержность. Не прочь был он и насмехаться. Его удивительная память хранила бесчисленные острые анекдоты, касающиеся разных высокопоставленных лиц как прежнего времени, так и современных. Благодаря той же изумительной памяти, он знал наизусть тысячи и тысячи стихов, что, без сомнения, послужило ему лучшей школой в его собственном стихотворчестве.…Одна черта мне была особенно мила в Коке Врангеле. Принадлежа по фамилии к высшему обществу, он не обнаруживал и тени какой-либо спеси или хотя бы снобизма в стиле jeunesse dore?e [франц. золотой молодежи. – Сост.]…Он и получасом не пожертвовал бы для какого-либо монденного сборища и для пустого перемалывания светских сплетен, зато любое художественное дело забирало его целиком. …Особенно развернулся Н. Н. Врангель во время издания сборника „Старые годы“, начавшего выходить с 1907 г. Инициатива этого сборника принадлежала не ему, а Василию Андреевичу Верещагину, а очень большие средства, на то потребные, дал Петр Петрович Вейнер, но с самого начала Врангель был притянут к делу, и очень скоро именно он сделался настоящей душой, заводилой и вдохновителем этой прекрасной затеи, не говоря уже о том, что именно его авторству принадлежит значительное число наиболее интересных изысканий, в которых под формой археологической научности у него всегда пробивается какое-то более жизненное, иногда даже сентиментальное и поэтическое начало. …Еще одной симпатичной чертой Врангеля было отсутствие в нем всякого тривиального самолюбия. Возможно, что и он когда-то мечтал „стать Наполеоном или Александром Македонским“, но то вместе с другими чисто ребяческими бреднями испарилось бесследно. В позднейшие же времена Врангель едва ли таил в себе какие-либо чисто карьерные замыслы. В своей неистовой деятельности он был совершенно бескорыстен. Это был дилетант в самом благородном понимании слова; он служил искусству для искусства. Врангель скончался, находясь во время первой мировой войны в качестве добровольца на санитарном фронте, от острого воспаления почек. Произошло это далеко от Петербурга, и весть об его кончине поразила всех своей полной неожиданностью. Но мне кажется, что сам он чувствовал в себе того гложущего червя, который так рано подточил его физические силы. Именно этим сознанием своей ранней обреченности можно объяснить то, что Врангель находился всегда в состоянии чрезвычайной возбужденности, какой-то спешки; его точно что-то нудило торопиться, чтобы успеть все сделать, что он себе наметил. Что-то тревожное и беспокойное было и в его взоре, что-то особенно порывистое в движениях. А может быть, подгоняло его и то чувство, которое, как я уже говорил, руководило, но в темпе менее „ударном“, и мной, и некоторыми нашими друзьями, т. е. ощущение близости какого-то конца всей той культуры, продуктом которой мы были сами и служить на пользу которой мы считали своим радостным долгом» (А. Бенуа. Мои воспоминания). «Являлось почти загадкой для всех, знавших Врангеля, когда, в сущности, он работал? Его видели на всех балах, премьерах, в вернисажах, в заседаниях, в любительских спектаклях и задавали ему вопрос, когда же он пишет свои книги, работает в библиотеках и архивах? А между тем плоды его деятельности были обильны и значительны: появлялись книги за книгами, он писал много серьезных статей, предисловий к каталогам выставок, организовал ряд выставок картин, которые требовали громадной работы, а главное, затраты времени, например выставка „Ломоносов и Елизаветинское время“ или спектакли в доме граф. Шуваловой. Ведь он у всех на виду и ведет светский и даже богемный образ жизни, ложась нередко спать лишь поутру, а в июне, когда наступают белые ночи, он, зачарованный их красотой, конечно, нередко проводил их на островах, в прогулках у Елагина дворца, или в „Вилла Родэ“ на Крестовском» (Г. Лукомский. Венок). «Его походка, беспечная, его глаза, несколько косящие, рассеянные, его рукопожатие, вялое, как-то сбоку, точно вскользь, – как все это не вяжется с неуклонной стойкостью в работе, с внимательным наблюдением жизни, с тою дружеской радостью, которую он проявлял при встречах, хотя тут же ее спешил высмеять каким-нибудь скептическим приветствием. Кто бы мог в этой „фланирующей“ походке угадать упорного работника? Но дело в том, что само упорство его было какое-то „фланирующее“; в его работе была вялость, как будто он не держал ее, а только прикасался к ней. Никогда его фигура, ни его речь не давали впечатления устремленности в точку. Когда он попадался мне на улице, всегда казалось, что он только гуляет. Меня всегда удивляло, когда он мне говорил при встрече: „Мне надо туда-то или туда-то“. Мне казалось естественнее, что он скажет, как Марья Антоновна Хлестакову: „Я никуда не шла“. Один из близких его друзей говорил мне: „Я удивляюсь, когда Врангель находил время работать“. С таким же правом можно было, зная количество его работы, спросить себя: когда Врангель отдыхает?» (С. Волконский. Мои воспоминания). «Врангель хорошо владел пером, – умел писать как профессиональный литератор, и это свойство резко отличает его от многих его товарищей по „Старым годам“, от их казенного, дубоватого, сухого слога. Русские искусствоведы, вообще говоря, пишут плохо, мало думают о форме, все они до странности „не литературны“. Не говорю о Бенуа, Пунине, Эфросе и еще некоторых исключениях – это „одиночки“ в полчище „протоколистов“. Врангель, повторяю, заслуживает почтенного звания „писатель“. Пусть порою сентиментальны его лирические излияния, пусть порою слишком расплывчаты и повторны его характеристики, – в целом это все-таки настоящая литература, и за ней чувствуется большое культурное достояние» (Э. Голлербах. Русская художественная критика). Искусствовед барон Николай Николаевич Врангель принадлежит к самым ярким и характерным фигурам эпохи Серебряного Века. Специалист по отечественному искусству конца XVIII - первой трети XIX веков, в глазах художественного Петербурга сам Врангель был "носителем хронологической метафоры" - олицетворением столь любимых им "дней александровых ". "...Да он и походил на Онегина", - писал художник Лукомский.Биография Врангеля полностью соответствует "истории" романтического героя, а построенный им образ не противоречил естеству натуры. Подобно своим героям - помещикам и художникам александровского времени - барон Врангель жил "правдой театрального представления". Тот же Лукомский восклицал: "...Вот человек, о жизни которого перо современного романиста могло бы написать целую книгу". Барон Врангель создавал свой публичный "образ" в соответствии с семейными эстетическими и этическими идеалами. Обрусевшие потомки тевтонских рыцарей5 (род известен с середины XIII века), Врангели в XIX столетии породнились с правнучкой знаменитого арапа Петра Великого - африканца Ганнибала. (Дарья фон Траубенберг приходилась бабкой нашему герою). Этим романтичным предком гордились и искусствовед Врангель и его отец. Николай Егорович Врангель (1847 - 1923).В 1900 г. познакомился с известным декадентом Александром Бенуа, который, по свидетельству А.В.Сабанеевой, - оказал на него пагубное влияние. При участии последнего вышла книга "150 лет русской портретной живописи" (1902 г.). Барон Врангель входил в число известнейших столичных денди, лидером которых был Сергей Маковский. "Веселые, элегантные, высокого роста, носившие монокли", - так, словно былинных богатырей (с поправкой на эстетику модерна), описывал их Лукомский, а про самого Врангеля добавлял: "статный, с горящими, темными глазами, увлеченный всем, что есть красивого, обладающий поразительной эрудицией и памятью". А раскрепощенные футуристы всю аполлоновскую компанию именовали "Адамами в манишках". Парадоксально, но у Врангеля, любимца художественного Петербурга, не было своего живописного или графического портрета. То ли он действительно не любил позировать (как писал его друг П.П.Вейнер), то ли хотел погрузить для потомков в "романтический туман" и черты собственного лица. Существовали "домашние" зарисовки А.Н.Бенуа и М.В.Добужинского.В целом облик Врангеля был типичен для времени. Гладкие волосы с безукоризненным пробором, аккуратные усики, неизменный монокль в глазу... "Замонокленный глаз" Николая Врангеля был притчей во языцех среди петербургской публики, непременным атрибутом барона. И в эмигрантском стихотворении Георгия Иванова, чьи строки вынесены в заглавие, образ Врангеля, ассоциирующий собою Петербург, всплывает именно с моноклем. Врангель является типом целой группы лиц, посвятивших себя художественной культуре России, и возможно, что будущие поколения будут говорить о какой-то эпохе Врангеля". Ему не достались лавры "основателя" ретроспективизма, но он во многом определил содержание художественной жизни Петербурга второй половины 1900-х - 1910-х годов. Вряд ли ретроспективное направление в отечественной культуре имело бы такое распространение без организованных бароном выставок художественного наследия и его блестящих искусствоведческих эссе. Эти годы были действительно "эпохой Врангеля". Под этим подразумевается не суммарное количество искусствоведческих прозрений и атрибуций (хотя на этом поприще Врангель выглядел весьма достойно), не огромная популярность этого "обаятельного циника", а сконцентрированное воплощение в его личности характерных черт Серебряного века, а в его трудах - духовных исканий ретроспективизма. Безусловно, Врангель был харизматической личностью. Практически все современники отмечали его знаковую роль в художественной жизни. "Душа, заводила и вдохновитель" - так определил Бенуа роль Врангеля в журнале "Старые годы", авторитетнейшем историко-художественном издании тех лет и одном из самых почитаемых источников для искусствоведов последующих поколений. "Творческий рост" Врангеля был связан со "Старыми годами", в то же время и сам журнал оказался "именно Врангелю обязан своим расцветом". Из врангелевского окружения, пожалуй, самые восторженные отзывы о бароне принадлежат издателю "Старых годов" П.П.Вейнеру. "Перечел статью Врангеля после долгого перерыва и не могу вновь не переживать того восторга, что вызывают почти все его статьи, увлекательные, живые, с самостоятельным, иногда неожиданным суждением по вопросам не только искусства, но истории вообще и быта. Сколько огня, сколько культурности взгляда на все! Сколько знаний, вложенных в немногие слова, и которые как будто дались ему даром, родились с ним! Но сколько работы, изысканий, эрудиции обнаруживают примечания! Недаром он создал школу, где - увы! - никто пока к нему не приблизился!" Известно описание Врангеля, данное в сатирическом ключе на страницах автомонографии И.Э.Грабаря. Опуская сетования о трудностях их сотрудничества в написании "Истории русского искусства" и негативную в целом оценку врангелевского тома о скульптуре (вероятно, непременную для издания 1930-х), процитируем определение, верно отражающее "общественную маску" нашего героя: "В гостиных его считали лучшим знатоком искусства в Петербурге в довершение всего у него обнаружилось несомненное литературное дарование. "Барон" пошел в гору, статьи его брали нарасхват: "У барона легкое перо", - говорили в Петербурге". Участие Врангеля в художественных проектах гарантировало успех делу и массовый интерес у публики. Валентин Зубов не без иронии вспоминал о том, как вел запись на первые лекции в свой институт: "Рядом со студентами и пожилыми людьми, проявлявшими действительный интерес и желание к приобретению серьезных знаний, являлись люди общества, главным образом дамочки, искавшие сенсаций и желавшие видеть на кафедре моего покойного друга барона Николая Николаевича Врангеля и меня. Сразу стало большой модой посещать "Зубовский институт". "Мода на Врангеля", помимо пустого светского поветрия, позволяла надеяться на стремление родовитых владельцев охранять и лелеять свои дворянские гнезда и сохранившиеся предметы старины. В Общество защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, одним из главных учредителей и секретарем которого был Врангель, входили не только представители "близкого" круга художественной интеллигенции, но и не относящиеся впрямую к миру искусства лица. Хотя сам Врангель весьма скептически оценивал духовные запросы как массовой публики, страдающей "малокультурностью" и "пошлостью вкуса", так и деградировавшего дворянского сословия. В "Забытых могилах", "Помещичьей России" и ряде других статей он говорил о небрежении потомков к собственному культурному наследию и памяти великих предков. В статье "Искусство и император Николай Павлович" барон с горечью рассказывал о "высылке" из Эрмитажа, продаже или уничтожении ряда произведений искусства по воле Николая I. (По злой иронии судьбы, имя Врангеля оказалось косвенно связанным с трагическими событиями из жизни Эрмитажа 1930-х годов - с распродажей части музейной коллекции по решению Комиссариата внешней торговли. Б.Б.Пиотровский, описывая тщетные попытки музейных сотрудников "утаивать" лучшие произведения от торговых агентов министра финансов США Э. Меллона, замечал: "Меллон ставил условие о самостоятельном выборе картин по книге Н.Н.Врангеля "Шедевры картинной галереи Эрмитажа", изданной на французском языке в 1909 году издательством Ханфштенгль".В лучших работах Врангеля ("Императрица Елисавета и искусство ее времени", "Помещичья Россия" и проч.) четко проявилась парадоксальная, "двойственная" любовь к Родине, характерная и для последующих поколений отечественной интеллигенции. Досада образованного европейца на российское бескультурье ("Поразительная неурядица и отсутствие порядка были всегда характерны для русской жизни") и умиление национальной "варварской" самобытностью с сожалением об ее утрате. Под маской ерничества он "болел" за прерывающуюся национальную традицию, переживая утерю родного, пусть "нелепого" и "полудикого" своеобразия. Эпоха "веселой Елисавет" была ему более симпатична, чем помпезное екатерининское время, когда "мы уже были "настоящими иностранцами". Не случайно в памятных статьях о Врангеле много говорилось об истинном патриотизме. Он, отпускавший язвительные пассажи о провинциализме русского искусства, показывал пример настоящей любви к Родине, без фальшивого пафоса и дешевого умиления.А вот как писал о Врангеле его сослуживец по Эрмитажу В.Я.Адарюков: "Я помню, что одно лицо купило в Лондоне за значительную сумму портрет Петра I, якобы писанный с натуры во время его пребывания за границей. Когда портрет прибыл, многие собрались его посмотреть, все восторгались, и последним пришел Н.Н.Врангель; едва взглянув на портрет, он сказал: "Копия, оригинал в Гатчине". Все были поражены, но на проверке оказалось, что Н.Н.Врангель был прав".В полной мере и в личности Врангеля, и в стиле его искусствоведческих эссе отразилась заложенная в эстетике Серебряного века двойственность, это одновременное любование и жестокая насмешка, игра противоположностей-перевертышей ("весело грустящая" статуя Ахматовой, уродливые красавицы Сомова, "духи и туманы" Незнакомки в "тлетворном духе" блоковских кабаков...). "Удивительное сочетание противоречий , - писал князь Волконский, - как же о Коке Врангеле говорить без парадокса, когда он сам был парадокс?.. Я затруднился бы определить, что будет правильнее сказать о Врангеле: что для него не было на свете ничего святого или что не было на свете ничего, что не было бы для него свято. Способность. скажем, не сжечь, а поджечь то, чему поклонялся, - никогда не покидала его". Сочетание внешней беспечности и деловой дотошности, "ученый без учености, обижавший серьезных глупцов" - как точно определил его Зубов, "Кока" Врангель ломал стереотип солидного академического мужа. Конечно, это можно сказать практически обо всем поколении эстетов мирискуснического круга, но Врангель делал это ярче остальных. Быть общим петербургским любимцем Врангелю позволяла легкость натуры. Как правило, слишком серьезно относящийся к себе специалист мало у кого вызывает личную симпатию, велик и соблазн профессионально поддеть такого важного мэтра на какой-либо ошибке. А Врангель насмешничал как над другими, так и над собой. "Легкий скепсис к самому себе всегда сопутствовал ему даже в самых искренних увлечениях".С напускной беспечностью он сносил враждебное отношение со стороны почтенной академической профессуры. "Поправки он принимал охотно, с благодарностью, и сам смеялся над своими погрешностями", - вспоминал Вейнер о работе Врангеля с академическим собранием. Барон Врангель, по свидетельствам современников, был человеком "крайних увлечений". Внешние противоречия, часто оборачивающиеся цельностью сильных натур, он подчеркивал и в своих героях. Так, любезную его сердцу императрицу Елизавету, сочетавшую "царственную пышность с простонародным пряником", он сравнивал со "святым Евангелием в окладе рококо". Или император Павел, чье правление Врангель называл "чудовищным кошмаром", в то же время был охарактеризован как "странный и пленительный". Вообще и в жизни, и в творчестве Врангель ценил проявление яркой индивидуальности. Автор первой "Истории скульптуры", он выделял Федота Шубина, талант которого был "вполне индивидуален и вполне русский, и оттого-то только он, да Левицкий достойны быть записаны на скрижали европейского искусства наряду с лучшими мастерами 18го века". Врангелю была свойственна "положительная" эмоциональность, приглушавшая непременный для времени скепсис. В нем было меньше той усталой разочарованности, которую еще с юности культивировали "невские пиквикианцы" из кружка Бенуа.Пожалуй, самой запоминающейся чертой Врангеля и его первой "визитной карточкой" была потрясающая работоспособность. При знакомстве Врангеля с Бенуа и его товарищами, мирискусников, уже привыкших к бурной дягилевской деятельности, все таки поразила "неуемная энергия" юного барона. Показательна смелость Врангеля. Неопытный юнец, не написавший ни строчки и не организовавший ни одной экспозиции, решился устроить масштабную выставку отечественного портрета 1700 - 1850 годов.Верещагин, познакомившийся с бароном в начале 1907 года, отмечал: "Эта репутация трудоспособности Врангеля, значительно опередившая славу его таланта, побудила меня обратиться к нему с просьбой о сотрудничестве". Активность молодого искусствоведа способствовала и созданию "многогранного", внешне противоречивого образа. И друзья, и газетные репортеры писали о нем, словно о вездесущем Фигаро, к тому же постоянно меняющем свои маски. "Вспоминая Врангеля, я себе его представляю двояким: то с пытливо сосредоточенным почти насупленным лицом, отражающим его заботу о каких-то исследованиях, то (и это непременно рядом, почти безо всякой "модуляции") - смеющимся, дразнящим и даже "шаловливым", - писал Бенуа46. "Являлось почти загадкой для всех мало знавших Врангеля, когда, в сущности, он работал? Но лица, близко его знавшие поражались как раз обратному: когда же находит он время для посещения всех этих спектаклей, вернисажей и кабарэ?", - отмечал Лукомский. "Он совершил и другие труды, которых при нормальных условиях хватило бы на десятерых", - патетически восклицал А.Левинсон, перечисляя основные вехи творческой биографии ученого. "Работаю как молодая тигра", - сообщал Врангель об интенсивности своего труда в послании к Бенуа.Для своих искусствоведческих эссе он выработал очень выигрышный стиль. Подчеркнуто художественный текст с обилием образных определений и "закрученных" оборотов, изящный и легкий слог, и при этом мощный справочный аппарат. Именно Врангель завел в "Старых годах" моду (распространившуюся и на другие издания) на подробнейшие сноски. Не случайно в некрологах барона растиражированным оказался именно образ проводившего "целые дни в Императорской Публичной библиотеке" ученого. "В поисках каких-нибудь новых фактов покойный мог целыми днями рыться в архивах, а иногда просиживать даже целые ночи над запыленными фолиантами". Строгий в суждениях Голлербах отмечал: "Врангель хорошо владел пером, умел писать как профессиональный литератор, и это свойство резко отличает его от многих его товарищей по "Старым годам", от их казенного, дубоватого, сухого слога. Русские искусствоведы, вообще говоря, пишут плохо, мало думают о форме, все они до странности "нелитературны". Не говорю о Бенуа, Пунине, Эфросе и еще некоторых исключениях, - это "одиночки" в полчище "протоколистов", Врангель, повторяю, заслуживает почетного звания "писатель". Пусть порою сентиментальны его лирические излияния, пусть порою слишком расплывчаты и повторны его характеристики, - в целом это все-таки настоящая литература, и за ней чувствуется большое культурное достояние". Смех в той или иной градации присутствует во многих искусствоведческих работах Врангеля. Любовно выписывал он приметы "русского самодурства, главного двигателя нашей культуры и главного тормоза ее". Так нелепые прелести российской дворянской культуры обобщены визуально сильным образом: "девки-арапки с восточными опахалами на фоне снежных сугробов". В горькой и язвительной заметке "Как у нас любят искусство" он поведал анекдотическую историю об истинных целях посещения Русского музея определенной частью зрителей - в экспозиции подвизалась сваха, знакомящая "франтоватых молодых людей с жаждущими брака девицами". Все детство Николая Врангеля прошло в Ростове-на-Дону. В Петербург семья переехала в 1897 году. На государственную службу в канцелярию Его Императорского Величества по учреждениям императрицы Марии он устроился в 1901 году, вскоре получив там чин коллежского регистратора. Настоящая "профессиональная" работа началась весной 1906 года в Императорском Эрмитаже. Врангеля можно назвать настоящим автодидактом. Сначала домашние уроки матери, (вряд ли занятия в ростовском реальном училище оставили глубокий след), а затем самообразование - вот что определило его багаж знаний. В отличие от большинства своих друзей и знакомых (выпускниками Санкт-Петербургского университета были почти все основатели "Мира искусства", С.М.Волконский, С.К.Маковский; в Гейдельбергском университете учились В.П.Зубов и С.Л.Бертенсон, помощник Врангеля по Обществу защиты; П.П.Вейнер закончил Александровский лицей...), Врангель не имел университетского диплома. Может быть, в необходимости самоутверждения кроется одна из причин его постоянной жажды деятельности и потрясающей эрудиции? "Нашим общим энциклопедическим словарем" как-то назвал Врангеля Маковский. В 1906 году поступил на службу в отделение живописи Императорского Эрмитажа и пробыл там до 1908 года. В 1907 году вышел первый номер журнала «Старые годы», в котором барон Н. Н. Врангель стал постоянным автором: в нём было напечатано его 47 сообщений и 23 статьи. В 1907 году он составил раздел «Скульптура» для издававшейся И. Кнебелем под редакцией И. Грабаря «Истории русского искусства». Работал в общем архиве Министерства Императорского Двора.В октябре 1908 года вошёл в состав учредителей Музея Старого Петербурга; в ноябре организовал выставку «Старые годы» в Петербургском Обществе поощрения художеств Летом 1909 года, вместе с А. А. Трубниковым объехал 25 помещичьих усадеб по всей России и написал статью «Искусство помещичьей России», опубликованную в 1910 году. В июле он посетил усадьбы под Петербургом — «Потёмкинская дача» на станции «Островки», мыза «Пелла» Саввы Яковлева и др.; в августе совместно с С. Маковским и А. Трубниковым посетил подмосковные усадьбы: Никольское князя Голицына, Покровское княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой. Также посетил Калугу, Орёл, Рязань, Тулу. Врангель составил список поместий, описание их убранства, указал печатные труды, где они упоминались. На выставках, организованных им впоследствии, предпринимались попытки воссоздания атмосферы, окружавшей ту или иную вещь, детальное изучение усадебной культуры России XVIII века. В октябре 1909 года он был избран членом Дирекции Музея Старого Петербурга. Весной 1910 года, 2 марта, был восстановлен в должности в Императорском Эрмитаже; в апреле выехал на два месяца в Брюссель для участия в устройстве русского отдела на Международной выставке. В 1911 году стал редактировать художественный и литературный журнал «Аполлон» — до ноября 1912 года. Весной 1911 года им была организована выставка А. Г. Венецианова из частных собраний, а также Историческая выставка архитектуры в залах Императорской Академии художеств. В апреле 1911 года в Обществе защиты и сохранения в России памятников искусства и старины им был сделан доклад о «Помещичьей России». С мая по июль 1911 года — в заграничной командировке: Дрезден, Франкфурт, Гейдельберг, Реймс, Париж, Копенгаген, Стокгольм, в конце июля возвратился в Петербург. В ноябре 1911 года в Париже отбирал работы для выставки «Сто лет французской живописи», открывшейся в январе 1912 года в доме графини Сумароковой-Эльстон на Литейном проспекте. В декабре того же года в Русском музее он организовал выставку «Орест Кипренский в частных собраниях». В 1912—1915 г. читал лекции по истории русской и французской живописи в Институте истории искусств графа Зубова. В 1912 году стал комиссаром выставки в Академии наук «Ломоносов и Елизаветинское время», а затем там же — аналогичной Романовской выставки. В сентябре 1912 года принял участие в международном конгрессе историков в Риме. 3 августа 1912 года стал Кавалером Ордена Почетного Легиона. 30 апреля 1913 года открыл выставку «Наследие Великой княгини Марии Николаевны» в помещении Императорского Эрмитажа. С начала Первой мировой войны работал в Красном Кресте. Скончался 15 июня 1915 года от острого воспаления почек. Н. Н. Врангель был похоронен 19 июня 1915 года на Никольском кладбище Александро-Невской лавры Об одном красочном эпизоде, характеризующем понятие чести у Врангеля, рассказывал И.И.Лазаревский в письме к Э.Ф.Голлербаху. Издатель журнала "Золотое руно" московский купец Николай Рябушинский по случаю годовщины издания устроил банкет в "Метрополе". Петербургские сотрудники и представители "художественных кругов" получили от мецената приглашение вместе с оплаченным билетом в международном вагоне. "К конфузу петербуржцев, только немногие вернули хаму-Медичи его билеты - Врангель, Верещагин, Вячеслав Иванов и еще кое-кто. Остальные поехали "на дармовщинку" и были свидетелями самого именно "зарядьевского пьянства" и оранья упившегося Рябушинского, что все художники, писатели, поэты и критики - говно собачье, которое он покупает и будет покупать, покуда ему не надоест...".